Неточные совпадения
Разумеется, с точки зрения Прокофья, видевшего его в
оборванной шубе и пьяного, он презренный
человек; но я знаю его иначе.
Человек с
оборванной бородой и синим лицом удавленника шагал, положив правую руку свою на плечо себе, как извозчик вожжи, левой он поддерживал руку под локоть; он, должно быть, говорил что-то, остатки бороды его тряслись.
Самгин пошел с ним. Когда они вышли на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой
человек с выпученным животом, в рыжем жилете, в
оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
Торжественно звонил соборный колокол, трещали пролетки извозчиков,
люди шагали быстро, говорили крикливо и необычно перепутались: рядом с горожанами, одетыми празднично, шла растрепанная мастеровщина, всюду сновали
оборванные ребятишки, стремясь как на пожар или на парад.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа
оборванных, измятых, грязных
людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин.
Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда
человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
«Нет, нет, — думал Райский, —
оборванный, бродящий цыган — ее идол, нет, нет! Впрочем, почему „нет“? Страсть жестока и самовластна. Она не покоряется человеческим соображениям и уставам, а покоряет
людей своим неизведанным капризам! Но Вере негде было сблизиться с Марком. Она боится его, как все здесь!»
Нехлюдов отошел к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в
оборванной одежде и смятой шляпе, в опорках на босу ногу
человек с красными полосами во всё лицо и направился к тюрьме.
Посетители были большей частью
люди худо одетые, даже
оборванные, но были и приличные по внешнему виду и мужчины и женщины.
Во втором зале этого трактира, в переднем углу, под большим образом с неугасимой лампадой, за отдельным столиком целыми днями сидел старик, нечесаный, небритый, редко умывающийся, чуть не
оборванный… К его столику подходят очень приличные, даже богатые, известные Москве
люди. Некоторым он предлагает сесть. Некоторые от него уходят радостные, некоторые — очень огорченные.
Полежав немного, дядя приподнимается, весь
оборванный, лохматый, берет булыжник и мечет его в ворота; раздается гулкий удар, точно по дну бочки. Из кабака лезут темные
люди, орут, храпят, размахивают руками; из окон домов высовываются человечьи головы, — улица оживает, смеется, кричит. Всё это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
— Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы
человек справедливый… отпустите ребенка. Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим
оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..
Подпоручик Дяденко, молодой офицер, говоривший на о и хохлацким выговором, в
оборванной шинели и с взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил случаи о чем-нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, всё-таки нравился Володе, который под этою грубой внешностью не мог не видеть в нем очень хорошего и чрезвычайно доброго
человека.
Замечу здесь мимоходом, что вследствие мечтательности и долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей свободы, то есть той, которая есть в самом деле, в действительности. Арестанты преувеличивали понятие о действительной свободе, и это так естественно, так свойственно всякому арестанту. Какой-нибудь
оборванный офицерский денщик считался у нас чуть не королем, чуть не идеалом свободного
человека сравнительно с арестантами, оттого что он ходил небритый, без кандалов и без конвоя.
Лозинский теперь смелее вышел на площадку, около которой расположилась группа черномазых и густоволосых
людей, еще более
оборванных, чем остальные.
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь,
оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда
люди не знали еще употребления огня.
Я читаю французские книжки и поглядываю на окно, которое открыто; мне видны зубцы моего палисадника, два-три тощих деревца, а там дальше за палисадником дорога, поле, потом широкая полоса хвойного леса. Часто я любуюсь, как какие-то мальчик и девочка, оба беловолосые и
оборванные, карабкаются на палисадник и смеются над моей лысиной. В их блестящих глазенках я читаю: «Гляди, плешивый!» Это едва ли не единственные
люди, которым нет никакого дела ни до моей известности, ни до чина.
— Нет, братику, вор! — настаивал Карнаухов, напрасно стараясь попасть рукой в карман расстегнутого жилета, из которого болталась
оборванная часовая цепочка. — Ну, да черт с ним, с твоим Синицыным… А мы лучше соборне отправимся куда-нибудь: я, Тишка, доктор, дьякон Органов… Вот пьет
человек! Как в яму, так и льет рюмку за рюмкой! Ведь это, черт его возьми, игра природы… Что ж это я вам вру! Позвольте отрекомендоваться прежде! Лука Карнаухов, хозяин Паньшинского прииска…
Он —
человек нескладный, растрепанный,
оборванный, а лицо у него почти красивое, в курчавой, веселой бородке, голубые глаза улыбаются детской улыбкой. В нем и Кукушкине есть что-то общее, и, должно быть, поэтому они сторонятся друг от друга.
И сами
люди, первоначально родившие этот шум, смешны и жалки: их фигурки, пыльные,
оборванные, юркие, согнутые под тяжестью товаров, лежащих на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах пыли, в море зноя и звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их железными колоссами, грудами товаров, гремящими вагонами и всем, что они создали.
Их всегда было много в нем;
оборванные, полуголодные, боящиеся солнечного света, они жили в этой развалине, как совы, и мы с Коноваловым были среди них желанными гостями, потому что и он и я, уходя из пекарни, брали по караваю белого хлеба, дорогой покупали четверть водки и целый лоток «горячего» — печенки, легкого, сердца, рубца. На два-три рубля мы устраивали очень сытное угощение «стеклянным
людям», как их называл Коновалов.
Неподалеку стояла кучка
людей,
человек десять, и среди них
оборванный, встрепанный Кулугуров, отирая большой ладонью разбитое лицо, громко говорил...
— Ничего, я уж съездил. Какая, однако, странная семья: в доме грязь… сырость… бедность… жена какой-то совершенный урод, да и сам-то: настоящий уж комик… этакой уморительной физиономии я и не видывал:
оборванный, нечесаный, а неглупый
человек и буф должен быть отличнейший.
Вскоре, столпившись на той же площадке, они зажужжали и заспорили снова… Микеша угадал: ямская община, нравственно побежденная в лице патриарха, уже сдалась, станочники наметили старую лодку с
оборванным парусом, оценивали ее и разверстывали по душам этот непредвиденный расход… Станок, очевидно, спешил избавиться от
человека, который дошел до того, что уже не дорожит ничем и ничего не боится.
— Не путайтесь с графом, Сергей Петрович! А коли желаете дружиться, то чем не
человек доктор Павел Иваныч? Только что
оборванный ходит, да зато ведь ума много!
А в это же самое время бежит по улице, выпучив глаза, какой-то растрепанный,
оборванный, но бывший порядочно одетым
человек, без шапки, с обезображенным лицом. Он бессмысленно смотрит вперед, беспорядочно машет руками и вопит страшные проклятия.
Фендриков успокоился, но ненадолго. Через переднюю прошел Галкин, молодой
человек с жидкой, словно
оборванной бородкой, в парусинковых брюках и новом синем фраке. Он строго посмотрел на Фендрикова и прошел дальше.
Пришел необычно рослый и собой коренастый пожилой
человек. Борода вся седая, и в голове седина тоже сильно пробилась: русых волос и половины не осталось. Изнуренный, в лице ни кровинки, в засаленном,
оборванном архалуке из адряса, подошел к Марку Данилычу и отвесил низкий поклон.
— Будет с тебя, милый
человек, ей-Богу, будет, — продолжал Архип, переминаясь и вертя в руках
оборванную шляпенку. — Мы бы сейчас же разверстали, по скольку на брата придется, и велели бы Софронке в книге расписаться: получили, мол, в Казани по стольку-то, аль там в Симбирске, что ли, что уж, тебе виднее, как надо писать.
Эти темные бугорки копошились и ползали, как сонные раки, выпущенные из корзины, раскоряченные, странные, едва ли похожие на
людей в своих
оборванных, смутных движениях и тяжелой неподвижности.
Если бы на рояли и на скрипке играли
люди оборванные, голодные, мрачные, пьяные, с испитыми или тупыми лицами, тогда присутствие их, быть может, было бы понятно. Теперь же Васильев ничего не понимал.
Илья Васильевич берет и подает, как заведено, по пять копеек. Проходит около часа. Я выхожу на крыльцо. Ужасно
оборванный, в совершенно развалившейся обуви маленький
человек, с нездоровым лицом, подпухшими бегающими глазами, начинает кланяться и подает свидетельство.
И хозяин принимает этого голодного, холодного, вонючего,
оборванного, грязного
человека и дает ему не только ночлег, но и кормит его.
Кузьма. Мученик несчастный! (Нервно ходит около прилавка.) А? B кабаке, скажи на милость!
Оборванный! Пьяный! Я встревожился, братцы… Встревожился… (Говорит Мерику полушепотом.) Это наш барин… наш помещик, Семен Сергеич, господин Борцов… Видал, в каком виде? На какого
человека он похож таперя? То-то вот… пьянство до какой степени… Налей-кась! (Пьет.) Я из его деревни, из Борцовки, может, слыхали, за двести верст отседа, в Ерговском уезде. Крепостными у его отца были… Жалость!
Вот высокий красивый
человек, в одном
оборванном и коротком пиджаке. Сапоги уже плохи и стоптаны, умное, хорошее лицо. Снимает картуз, просит, как обыкновенно. Я подаю, он благодарит. Я спрашиваю: откуда? куда?
Такие
люди,
оборванные, почти раздетые, разутые, часто больные, до последней степени грязные, приходят в деревню и идут к десятскому.
— Пропал задаром
человек, — говорят его товарищи,
оборванные, — понапрасну мы грех на душу приняли. Лесничиха поглядела на всех трех и усмехается.
По трактовым и проселочным дорогам уже с первых чисел марта начинают двигаться толпы
оборванных, полуобнаженных
людей.
Самые вредные
люди повешены или сидят по каторгам, крепостям и тюрьмам; другие, менее вредные десятки тысяч
людей, выгнаны из столиц и больших городов и голодные,
оборванные бродят по России; явные полицейские хватают, тайные разведывают и следят; все вредные правительству книги и газеты извлекаются из обращения.
Опять прикосновение руки, и опять молодой царь очнулся еще в новом месте. Место это была камера мирового судьи. Мировой судья — жирный, плешивый
человек, с висящим двойным подбородком, в цепи, только что встал и читал громким голосом свое решение. Толпа мужиков стояла за решеткой.
Оборванная женщина сидела на лавочке и не встала. Сторож толкнул ее.
С утра до вечера эти тысячи
людей, из которых большинство голодные и
оборванные, толкутся здесь в грязи, ругая, обманывая и ненавидя друг друга.
Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка
оборванные, испуганные
люди, которые прятались при виде французов.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами
человек двадцать сапожников, худых, истомленных
людей в халатах и
оборванных чуйках.